Признаюсь в любви к поздней Габсбургской Империи вообще, и Вене* в частности. Габсбурги отменили антиеврейские законы еще до Французской Революции. Поздние Габсбурги видели свою империю школой мирного сосуществования народов, вроде нынешнего Евросоюза. Наследник престола должен был говорить на всех основных языках империи. И Принц Рудольф говорил на труднейшем венгерском как коренной венгр.
Она была далеко не идеальна, эта империя, настолько, насколько далеки от идеала все деяния рук человеческих. Но достаточно ее сравнить с Российской Империей, чтобы разглядеть ее несомненные достоинства. Показательна судьба даровитого антисемита Ивана Франко. В 1895 году, после удачной вступительной лекции Франко в Львовском университете (а Львов тогда входил в Габсбургскую Империю), профессорский сенат избрал его на кафедру украинской и старорусской литературы. В это же самое время украинский язык в России попросту запрещен.
Эмансипированные евреи рванулись в культурную жизнь Вены и во многом споспешествовали Венскому Чуду, конца XIX - начала XX века. Еврейская Вена - это Фрейд, Цвейг, Брейер, Малер. Страшный финал скоропостижной еврейской эмансипации предъявлен во «Вкусе Солнечного Света» изумительного Иштвана Сабо. Дочь великого врача Брейера Дора совершила самоубийство, не захотев быть схваченной нацистами. От рук нацистов погибла одна из внучек Брейера. Его дочь Маргарет была замужем за доктором Артуром Шиффом, дядей философа Карла Поппера; оба покончили с собой, ожидая ареста во время оккупации. Во время оккупации евреи Вены чистили мостовые под улюлюканье радостных венцев.
Мне скажут: но посмотрите на венцев, они же такие милые. Мой великий Мастер и Учитель Александр Владимирович Воронель говорил: «Поймите, Эдик, весь ужас в том, что они и тогда были милые». Да и тогда, при Гитлере, они были милые. Так стоит ли сегодня ездить в Вену? Если быть последовательным, то - нет. Нам там нет места. По всей Европе не найти мостовой, не политой еврейской кровью. Но я не последователен. Нет, я этим вовсе не горжусь, но я не последователен и я люблю Вену.
«Норма» в Вене
«Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами».
Иосиф Бродский. Письма римскому другу
Итак, вполне непоследовательно мы с женой и старшей дочерью оказываемся в Вене. Одна из целей визита – поход в Венскую Оперу. Мы смотрим/слушаем «Норму» Беллини. Слушать и разуметь оперу меня приучила жена. Я совершенно не музыкален. А оперы и вовсе ранее терпеть не мог. Помнится, сходил в Харькове послушать «Паяцев». Зарезанная Коломбина обрушилась на пол всем центнером своего живого, пухлого веса - и пылевой смерч вознесся к потолку Харьковской Оперы. Даже мое тугое ухо различало, что тенор то и дело пускал петуха. Но оставим Харьковскую Оперу.
Сам этот жанр вызывает отторжение. Сюжет – картонный, страсти ходульные, либретто – на честное слово. Возьмем, к примеру, «Норму». Жрица языческого, кельтского, друидского культа, обрюхаченная римским консулом, тайно рожает двух детей, продолжая отправлять свои жреческие обязанности. Уже смешно. Наверное, бесконечно свободный балахон позволял ей все предустановленные девять месяцев скрывать беременность от наивных язычников. Но злодея - консула возбуждают только жрицы и он домогается молоденькой жрички, Адальджизы. Дальше в том же духе. Все на ходулях.
Действие опер происходит, как правило, в очень экзотических местах. Зритель должен поверить в то, что у кельтов именно так и принято. Но кто ж их знает, кельтов-то? Шибко над операми потешался граф Лев Николаевич Толстой. И очень долгое время я был с ним вполне согласен. Но чего не сделает женщина? И моя жена приучила меня слушать оперы. Я лишний раз убедился в том, что понять - это на девяноста процентов означает «привыкнуть». Это именно так и в науках, и в изящных искусствах. «Норма» в Вене была великолепна. Федерика Ломбарди – итальянский соловей (феминистки бы сказали, презрительно сплюнув предварительно в мою сторону, – «соловейка»). На сцене, помимо Федерики Ломбарди, отменно пели русская и украинская дивы и, представьте, не оттаскали друг друга за волосы. Сценография было просто завораживающая.
Так что я примирился с оперой, подобно великому индийскому духовному, учителю, появляющемуся на миг в «Истоках» Алданова. Я не откажу себе в счастии привести эту изумительную цитату. Старик-йог слушает божественное пение великой оперной певицы конца XIX века Генриетты Зонтаг: «Музыка доносилась через отворенные окна в каморку верхнего этажа, в которой лежал больной старик...
Европейцы, путавшиеся в восточных вероучениях, называли его то «великим факиром», то «йогом», то как-то еще… Семидесятилетний, худой как щепка факир почти никогда не выходил из дому, питался овощами, спал на голых досках. В тех редких случаях, когда они останавливались в гостиницах, он не впускал к себе в комнату никого из прислуги. В Париже лакеи смотрели на него испуганно и слова «maboul», «piqué», «marteau» произносили с теми смешанными чувствами страха, любопытства и насмешки, какие у здоровых людей вызывают сумасшедшие, а у сумасшедших — здоровые. Спал он часа четыре в сутки, а в остальное время размышлял о смысле жизни и о близящейся смерти. Он работал над книгой, не бывшей, собственно, его сочинением: великий факир не отделял своих мыслей от трудов учителей и законодателей, важно было не новое, а мудрое.
Задачей своей он ставил определение чистого в мире греха и зла. Ему удалось кое-что от себя добавить. Чисты были трудящийся во время работы, самка, кормящая детеныша, собака, защищающая хозяина. Факиру с утра было известно, что вечером весь дом заполнят нечистые твари, что они будут плясать, пить вино и выть. Под вечер он наглухо затворил двери. Но человек его касты, утром принесший ему на весь день тарелку овощей, нечаянно разбил стекло в окне и в каморке было слышно все, что происходило внизу. В этот день великий факир уже без всякого страха думал о близком конце своей земной жизни.
Он накануне заснул незадолго до зари. Ему приснилось, что он умрет здесь, на нечистой земле, что он уже умирает. Великий факир проснулся трясясь. Он не прикоснулся к еде и под вечер был очень слаб. Лежа на досках, трясясь в лихорадке, он все читал свою рукопись. Ему не хотелось ни есть, ни пить, ни спать. Когда стемнело, он понял, что не страшно умереть и на нечистой земле: значит, и это было нужно.
Было уже совсем темно, когда в окно стали доноситься гул и визг. В этот вечер и нечистые твари были ему менее противны, чем обычно. Гул все рос и вдруг оборвался. Настала совершенная тишина, - точно нечистые твари опомнились и раскаялись. Затем послышалась музыка. Великий факир у себя на родине иногда останавливался, слушая флейту, и этим навлекал на себя гнев отшельников. Теперь внизу выла нечистая тварь. Через минуту у факира раскрылся беззубый рот. Он хотел было приподняться на досках, но не мог и только повернулся к окну левым ухом, которым слышал лучше. Так он пролежал минуты две. Вдруг ему пришло в голову: что если и это чисто? Мысль была странная, неправдоподобная. Но уже не оставалось времени ее обдумать». Может быть, и это чисто.
Вермеер в Вене
Вена, разумеется, город Густава Климта. Золотые, пресыщенные еврейки, вдохновлявшие Климта, неусыпно преследуют вас в Вене. Климт идет по тонкому лезвию, отделяющему искусство от китча, в китч не сваливаясь. Это подлинное мастерство. Впрочем, я больше люблю у Климта портрет Сони Книпс. В глазах этой очаровательной богачки столько неподдельной злости на весь мир, что глаз отвесть нельзя.
В Венском Музее Истории Искусств я впервые увидел Рафаэлеву «Мадонну на лугу». Нет, смотрел я на нее и прежде, и десятки раз, а увидел впервые. Мне передалась поразительная гармония этой картины. Дебильные советские искусствоведы долдонили о том, что под видом мадонн, Рафаэль писал незатейливых, но прекраснодушных крестьянок. Дело же в том, что Рафаэль писал именно мадонн. Но в этот раз я понял и иное. У нас нет глаз души чтобы видеть эти картины. Смотреть мы на них можем сколько угодно, а видеть не видим. Картины Рафаэля предназначены отнюдь не для эстетского созерцания прекрасного. Эти картины – окна в инобытие. Вне и помимо христианского контекста, они невозможны. Прекрасное в них не самоцель, гармония возникает, становится в результате прорыва в иное, сакральное измерение.
Стало мне ясно и иное: все попытки межконфессионального диалога – обречены на холостой ход. Образы бога и человека, созданные главными мировыми религиями неизоморфны. Творческая энергия христианства воплощена в музыке и живописи, Бах – пятый евангелист. Творческая сила иудаизма воплощена в законе и образе жизни. Никакой плодотворный диалог здесь невозможен, возможно лишь непринужденное скольжение над бездной. Экуменизм обречен на поверхностность.
Ян Вермеер. Искусство живописи
Во все том же Венском Музее Истории Искусств расположилось и «Искусство Живописи» Вермеера Дельфтского. Я провел возле этой картины час и сожалел о том, что этот час был скоротечен. Нынешняя вселенская слава Вермеера – феномен, заслуживающий осмысления. Ян Вермеер напрочь лишен пафоса, он ничего не восклицает, но говорит нам тихо, внятно и убедительно: не надо разукрашивать жизнь, живое прекрасно само по себе. В наше беспафосное время Вермеер уместен и органичен. Только Вермеер додумался посадить художника к нам спиной. У Чехова тоже автор размещен к читателю спиной, автор ничего не проповедует и ничего не провозглашает, не поучает и не воспитывает. Вермеер, Чехов и Довлатов – глубокие родственники. Они сочувствуют течению жизни как таковой.
------
*Не так давно мы опубликовали путевые заметки нашего постоянного автора Якова Фрейдина, также посетившего Вену. https://www.chayka.org/node/16166#google_vignette Любопытно сравнить два текста (прим. ред.)
Добавить комментарий