Надежда Кожевникова

Дату помню твердо: первое апреля, день смеха, традиционно отмечаемый в писательском клубе ЦДЛ, где мама в так называемом Дубовом зале заказала столик.

Мне девятнадцать лет. A я, хотя и в новом пошитом платье, хотя мама и надушила своими духами, — мрачнее тучи. Причины тут не нужны, не важны — возраст такой, называется юность. В той поре, что мгновенно промелькивает. А тогда кажется, что, как дурная погода, это не кончится никогда.

Подъезд, куда мы с дочерью вошли, вполне мог вместить трех мушкетеров вместе с д'Артаньяном, въезжающими туда верхом на лошадях. Пол вымощен выпукло-неровной брусчаткой, а стены — из красного в прожилках мрамора: роскошь, гул вековой истории, belle France. Совсем некстати показался лифт, похожий на вертикально поставленный гроб, в который мы еле втиснулись. И вознеслись на шестой этаж к темному обшарпанному коридору с рядом дверей, у порогов которых сбились одинаковые, плетеные из джута, овальной формы коврики, давно скучающие по помойке.

ВИД ИЗ ОКОН

Лифт не работал. Не потому что сломался, его просто пока не запустили, не подключили электричество. Но нас это не смутило, и мы — муж с годовалой дочкой на руках — влетели, можно сказать, на свой шестнадцатый этаж.

Мы были первыми. Никто из соседей еще не появлялся, не врезал в двери замки. Всё это предстояло: циклёвка полов, визг дрели до одури, когда новосёлы, будто по сигналу, начали что-то вешать на стены, ввозить мебель, после чего жилплощадь, казавшаяся гулко-огромной, обидно уменьшилась.